Риск 2. Фуко. Из Истории сексуальности

...

Настоящий текст представляет собой перевод одной главы из второй части "Истории сексуальности" Мишеля Фуко (Michel Foucault, Histoire de la sexualite, v. II, L' usage des plaisirs. Paris, Gallimard, 1984, pp. 207 - 224). Мы сочли необходимым сопроводить эту публикацию несколькими замечаниями, касающимися языка и стиля, используемых автором.

Из "Истории сексуальности"

Проблематическое отношение

Для греческой мысли употребление удовольствий* по отношению к юношам** было темой для беспокойства. Это могло бы показаться парадоксальным в обществе, считающемся "терпимым" по отношению к тому, что мы называем "гомосексуальностью". Но, скорее всего, употреблять здесь оба эти термина было бы большой неосторожностью.

Действительно, понятие гомосексуальности весьма мало подходит для того, чтобы обозначить опыт, формы придания ценности и систему различений, столь мало сходные с нашими. Греки не противопоставляли любовь к другому полу и к своему собственному как два исключающих друг друга выбора, как два совершенно различных типа поведения. Разграничительная линия проводилась совершенно иначе. С точки зрения морали, различие между человеком умеренным и владеющим собой и человеком, отдающимся удовольствиям, было гораздо существеннее, чем различие между видами удовольствий, которым человек охотнее предается. Иметь распущенный нрав означало не уметь сопротивляться ни женщинам, ни юношам, при этом и то, и другое считалось одинаково недопустимым. Платон, описывая "тиранического" человека — то есть такого, который позволяет "тирану Эросу воцариться в своей душе и господствовать над всеми ее движениями"¹, — рассматривает два равнозначных аспекта, одинаково связанных с пренебрежением самыми существенными обязанностями и подчинением диктату удовольствий: "Неужели из-за какой-то новой своей подружки, без которой он мог бы и обойтись, он станет бить любимую с детства мать? Или ради цветущего юноши, с которым он только что подружился, хотя и без этого можно бы обойтись, он подымет руку на своего отца?.."² . Распутство, за которое порицали Алкивиада, было двояким: как сказал об этом Бион Борисфенский, "когда он был мальчиком, ради него мужья бросали жен, когда стал юношей — жены бросали мужей"³. И наоборот, чтобы показать целомудрие человека, говорили о его способности воздерживаться и от юношей, и от женщин, — так, например, поступает Платон, говоря об Икке Тарентском, способном воздерживаться от отношений и с мальчиками, и с женщинами⁴. Согласно Ксенофонту, преимущества, которые Кир находил в евнухах, призываемых к службе при дворе, заключались в том, что они были неспособны угрожать ни женщинам, ни юношам⁵. Обе эти наклонности казались одинаково вероятными и способными превосходно сосуществовать в одном индивидууме.

Были ли греки бисексуальны? Если это означает, что грек мог одновременно или поочередно любить юношу и девушку, что женатый человек мог иметь paidika, что обычно, миновав период юношеских увлечений, человек склонялся к предпочтению женщин, можно сказать, что они были бисексуальны. Но если обратить внимание на их способ размышления об этой двойной практике, придется отметить, что они не выделяли здесь двух видов желания, двух различных или противоположных импульсов, разделяющих человеческое сердце или влечение. Можно говорить об их бисексуальности, имея в виду свободный выбор, осуществляемый между двумя полами, но эта возможность не была для них связана с какой-то двойной, амбивалентной или "бисексуальной" структурой желания. С их точки зрения, эта возможность — желать мужчину или женщину — создавалась вложенным в сердце человека влечением к "прекрасным" существам, к какому бы полу они ни принадлежали⁶.

Как известно, в речи Павсания⁷ излагается учение о двух видах любви; причем вторая — Урания, небесная, — обращена исключительно к юношам. Но при этом различие делается не между гомосексуальной и гетеросексуальной любовью; Павсаний проводит границу между "любовью, которую испытывают люди низкой природы," — она может быть направлена и на юношей, и на женщин, имеет единственной целью сексуальный акт [to diaprattesthai] и реализуется по воле случая, — и любовью более древней, более благородной и разумной, которая стремится к тому, что в большей степени обладает силой и разумом, — и здесь, очевидно, речь может идти лишь о мужчинах. "Пир" Ксенофонта ясно показывает, что выбор между девушкой и юношей никак не соотносится с различием между двумя направленностями или с противоположностью между двумя формами желания. Каллий устраивает праздник в честь юного Автолика, в которого он влюблен. Мальчик так красив, что притягивает к себе взгляды всех сотрапезников: "как свет, показавшийся ночью, притягивает к себе взоры всех, так и тут красота Автолика влекла к нему очи всех; затем, все смотревшие испытывали в душе какое-нибудь чувство от него: одни становились молчаливее, а другие выражали чувство даже какими-нибудь жестами"⁸. Между тем среди приглашенных есть и женатые люди, и женихи, например, Никерат, любящий свою жену и любимый ею, или Критобул, находящийся еще в том возрасте, когда есть и поклонники, и возлюбленные⁹. При этом Критобул воспевает и свою любовь к Клинию, юноше, с которым они знакомы со школьных лет; он же, в ходе комического состязания, заставляет присутствующих сравнить свою собственную красоту и красоту Сократа; награда в этом споре — поцелуй одного из юных танцовщиков, мальчика или девочки, чья ловкость и изящество доставляют удовольствие всем гостям. Сиракузянин, их хозяин, научил их изображать любовь Диониса и Ариадны; и сотрапезники, только что слушавшие, как Сократ говорил о том, чем должна быть настоящая любовь к мальчику, чувствуют себя "возбужденными" [aneptoromenoi] при виде "столь прекрасного Диониса" и "подлинно очаровательной Ариадны", обменивающихся самыми настоящими поцелуями. Слушая произносимые ими клятвы, можно угадать, что юные акробаты — "любовники, которым, наконец, позволено то, чего они так долго желали"¹⁰. Столь разнообразные впечатления побуждают каждого к любви: некоторые по окончании пира седлают коней и отправляются к своим женам, в то же время Каллий и Сократ уходят следом за прекрасным Автоликом. На этом пиру в людях разного возраста, очарованных одновременно и красотой девочки, и обаянием мальчика, пробуждается желание удовольствий — или тяга к настоящей любви, — и они ищут этого — одни от женщин, другие — от юношей.

Конечно, предпочтение, отдаваемое мальчикам или девушкам, легко распознавалось как черта характера: люди могли отличаться друг от друга по тому виду удовольствий, к которому они были более склонны¹¹; но это считалось делом вкуса, а не предметом типологии, схватывающей саму природу индивидуума, истину его желания или естественность и законность его пристрастий. Здесь видели не два различных желания, встречающиеся у разных индивидуумов или же противоборствующие в одной душе, а, скорее, два способа получать удовольствие, каждый из которых мог больше соответствовать определенному индивидууму в определенное время. Две эти сексуальные практики не выступали в качестве категорий, при помощи которых можно было бы классифицировать людей; человек, предпочитавший paidika, не рассматривал свой опыт как "другой" по отношению к тем, кто стремился к женщинам.

Что касается понятий "терпимости" и "нетерпимости", они также совершенно не подходят для передачи всей сложности этого явления. Практика любви к мальчикам была "свободной" в том смысле, что она не только дозволялась законами (за исключением некоторых частных обстоятельств), но и одобрялась общественным мнением. Более того, существовали различные институты (военные и педагогические), в которых она находила существенную опору. Существовали религиозные обряды и праздники, где в помощь ей призывались божественные силы.¹² Наконец, эта практика имела культурную ценность, она воспевалась в литературе, философия ее превосходство обосновывала философия. Однако, ко всему этому присоединялись и другие установки: презрение к юношам чересчур доступным или корыстным, неуважение к женоподобным мужчинам, которых часто высмеивал Аристофан и другие комики¹³, отвращение к некоторым постыдным видам поведения (например, поведение "кинедов", которое служит в глазах Калликла, несмотря на смелость и откровенность последнего, доказательством того, что не всякое удовольствие является благом и достойно уважения¹⁴). Нам представляется, что эта практика, иногда одобряемая, а иногда избегаемая , была окружена самыми различными суждениями и сопровождалась настолько сложной игрой ценностей, что кажется весьма трудным расшифровать ту мораль, которая ею управляла. Эта сложность ясно осознавалась; по крайней мере, это следует из того места в речи Павсания, где он показывает, насколько трудно понять, относятся ли в Афинах к этой форме любви с одобрением или с ненавистью. С одной стороны, ее так высоко ставят — более того, придают ей настолько высокую ценность, — что влюбленным прощают поведение, которое в других случаях показалось бы безумным или бесчестным: мольбы, просьбы, неотвязное преследование, ложные клятвы. Но с другой стороны, видно, с каким тщанием отцы защищают своих сыновей от посягательств или требуют от педагогов им препятствовать, причем товарищи в беседах между собой также упрекают друг друга за подобные отношения¹⁵.

Простые линейные схемы не позволяют понять тот особый тип внимания, который в IV веке до н.э. вызывала любовь к мальчикам. Следует попытаться поставить вопрос еще раз, в других терминах, чем "терпимость" по отношению к "гомосексуальности". Вместо того чтобы исследовать, до какой степени "гомосексуальность" у греков могла быть свободной (как будто речь идет о некоем инвариантном опыте, осуществляемом под воздействием исторически изменяющихся репрессивных механизмов), стоило бы поставить вопрос о том, как и в каких формах удовольствие, получаемое во взаимоотношениях между мужчинами, могло стать проблемой, какие вопросы оно могло вызвать, в каких дискуссиях обсуждалось, почему, в итоге, несмотря на то, что эта практика была широко распространена, совершенно не преследовалась и пользовалась всеобщим одобрением, она стала предметом особенного морального внимания, так что с ней оказались связаны многочисленные, настойчивые и своеобразные императивы, ценности, требования, правила, советы и призывы.

Если говорить очень схематично, сегодня у нас существует тенденция считать, что практики удовольствия, осуществляемые между двумя партнерами одного пола, связаны с желанием, обладающим какой-то особенной структурой; при этом, если мы "толерантны", мы допускаем, что это не причина для того, чтобы подчинять их морали — а тем более законодательству, — отличающимся от общего для всех. Мы связываем наши вопросы со своеобразием желания, не направленного на другой пол; в то же время мы утверждаем, что не следует придавать этому типу взаимоотношений меньшую ценность или ставить его в какое-то особое положение. Однако, по-видимому, у греков дело обстояло совершенно иначе: они считали, что на любой желанный объект — мальчика или девушку — направлено одно и то же желание, с той оговоркой, что желание тем благороднее, чем прекраснее и достойнее то, на что оно направлено. Но они считали также, что из этого желания, поскольку оно имеет место во взаимоотношениях двух мужчин, должны следовать особые формы поведения. Греки не думали, что мужчина должен обладать "другой природой" для того, чтобы любить мужчину; но они вполне допускали, что удовольствия, получаемые в такого рода взаимоотношениях, требуют другой моральной формы, нежели те, которые связаны с любовью к женщинам. В этом типе отношений удовольствия не свидетельствуют о странностях природы того, кто их испытывает, но они требуют особенной стилистики употребления.

И в самом деле, по поводу любовных взаимоотношений между мужчинами в греческой культуре кипели дискуссии: предметом рассуждений и размышлений были как формы, в которых они должны осуществляться, так и значение, какое им следует придавать. Было бы недостаточным видеть в этой дискурcивной активности только непосредственное и спонтанное выражение свободной практики, стремящейся таким образом к естественному самовыражению. Отсутствия запрета на какой-то тип поведения недостаточно для того, чтобы он стал областью вопросов или очагом теоретического и морального беспокойства. Но было бы еще более неточным подозревать эти тексты лишь в стремлении обеспечить любви к мальчикам достойное оправдание. Это предполагало бы осуждение и дисквалификацию, привнесенные сюда гораздо позже. Нужно постараться понять, почему и каким образом эта практика сделала возможной столь сложную моральную проблематизацию.

Из текстов, написанных греческими философами по поводу любви вообще и, в частности, этой любви, дошли до нас немногие. Из этих размышлений и из их тематики едва ли возможно вывести какие-то ясные представления — количество сохранившихся текстов очень ограниченно, к тому же почти все они примыкают к сократо-платонической традиции. В то же время упомянутые Диогеном Лаэртским тексты Антисфена, Диогена киника, Аристотеля, Теофраста, Зенона, Хрисиппа или Крантора не сохранились. Однако мысли, более или менее иронически переданные Платоном, могут дать нам какое-то представление о том, что именно являлось вопросом в этих размышлениях и спорах о любви.

1. С самого начала следует заметить, что философские и моральные размышления по поводу любви не охватывают всех возможных областей сексуальных взаимоотношений между мужчинами. Основное внимание сконцентрировано на "привилегированном" отношении — очаге проблем и трудностей, предмете особой заботы: речь идет об отношении, предполагающем между партнерами разницу в возрасте и — соответственно — различие в социальном статусе. Интерес, споры и вопросы вызывают не взаимоотношения, связывающие двух взрослых людей или двух подростков одного возраста, а те, которые возникают между двумя людьми, причисляемыми к различным возрастным группам, из которых один, младший, еще не закончил свое образование и не достиг определенного статуса (при этом вполне возможно, что оба молоды и достаточно близки по возрасту¹⁶). Именно это расхождение маркирует тот тип отношений, по поводу которого задают вопросы философы и моралисты. Из факта этого особенного внимания не стоит делать поспешных выводов ни о сексуальном поведении греков, ни об особенностях их вкусов (несмотря на то, что многочисленные культурные свидетельства указывают на то, что всякий молодой человек обозначался и воспринимался как весьма значимый эротический объект). Во всяком случае, не стоит думать, что практиковался лишь этот тип отношений; известны многие свидетельства о любовных взаимоотношениях между мужчинами, не подчинявшихся этой схеме и обходившихся без возрастной разницы, и неточно было бы думать, что это считалось чем-то дурным или непристойным. Взаимоотношения между мальчиками расценивались как совершенно естественные и даже свойственные их положению¹⁷. Точно так же без всякого осуждения говорится о людях, давно вышедших из юношеского возраста, но сохраняющих между собой горячую любовь¹⁸. Несомненно, отношения между двумя взрослыми мужчинами скорее могли стать предметом критики или иронии. Причина этого заключена в полярности между активностью и пассивностью, считавшейся необходимой; подозрение в пассивности становится в этом случае более серьезным и предосудительным, чем когда речь идет о подростках. Но при всем этом важно отметить, что такие отношения, независимо от того, принимались они или вызывали подозрение, не были объектом особого морального внимания или теоретического интереса. Они не пренебрегались, не считались несущественными, однако не были областью активной и напряженной проблематизации. Внимание и забота концентрировались на том типе отношений, который был нагружен многочисленными ожиданиями: на отношениях между взрослым сформировавшимся человеком, исполняющим активную роль и в социальном, и в моральном, и в сексуальном плане, — и юношей, еще не достигшим определенного статуса и нуждающимся в помощи, совете и поддержке. Отношения становятся значимыми, делаются предметом мысли именно тогда, когда в их сердцевине находится это возрастное различие. Если оно никак не проявляется, его пытаются обнаружить. Так, например, излюбленным предметом споров были отношения между Ахиллом и Патроклом — какова была разница в возрасте между ними и кому из них принадлежало превосходство (текст Гомера в этом отношении двусмысленен)¹⁹.

2. Привилегии, предоставленные этому типу отношений, вряд ли связаны лишь с педагогической заботой, воодушевлявшей моралистов и философов. Любовь к мальчикам, практиковавшуюся греками, и практику обучения или философского образования обычно рассматривают в тесной взаимосвязи. Образ Сократа и то, как он обыкновенно представлен в греческой культуре, дают для этого основания. Но в действительности осмысление и развитие отношений между мужчиной и подростком опирались на более широкий контекст. Философская рефлексия, связанная с этой темой, коренилась в распространенных, общепризнанных и относительно сложных социальных практиках; и отношения, связывающие между собой мужчину и подростка, разделенных возрастом и социальным статусом, в отличие от других типов сексуальных отношений, в гораздо большей степени становились предметом своего рода ритуализации, устанавливавшей многочисленные правила, придававшей им форму и ценность. Прежде чем эти отношения оказались в поле философской рефлексии, они уже давно служили поводом для целой социальной игры.

Вокруг них складывались практики "ухаживания", безусловно, менее сложные, чем те, которые мы встречаем в других "искусствах любви", в частности — в средневековом. Но они отличались, скажем, от обычаев, которые соблюдались для того, чтобы достойным и должным образом добиться руки девушки. Эти практики определяли целый комплекс установленного и общепринятого поведения, область таких отношений несла культурную и моральную нагрузку. К. Дауэр²⁰, изучив многочисленные документы, засвидетельствовал реальное существование этих практик, определявших поведение обоих партнеров и те стратегии, которым они должны были следовать, чтобы придать своим отношениям "прекрасную", эстетически и морально приемлемую форму. Существовали две зафиксированные роли: "любящего" [erast es] и "возлюбленного" [er omenos]. Один проявлял инициативу, он преследовал, что давало ему определенные права, но и накладывало обязанности; ему надлежало показывать свою страсть, но и усмирять ее, он должен был делать подарки, оказывать услуги; были функции, которые он должен был осуществлять наедине со своим возлюбленным, — и все это позволяло ему ожидать справедливого вознаграждения. Другой — предмет любви и ухаживания — не должен был уступать чересчур легко; ему также не следовало слишком охотно принимать оказываемые ему почести, легкомысленно или из корысти принимать благодеяния, не убедившись в достоинствах своего партнера; он должен был также с уважением относиться к тому, что делает для него любящий.

Само существование этой практики ухаживания доказывает, что сексуальные отношения между мужчиной и мальчиком вовсе не были чем-то само собой разумеющимся. Они необходимо сопровождались условиями, правилами поведения, способами действий, целой игрой промедлений и препятствий, отдаляющих срок и включающих его в серию дополнительных действий и отношений. Иначе говоря, этот тип отношений был вполне принятым, но вовсе не был "безразличным". Видеть во всех этих предосторожностях и во внимании, которое им уделялось, доказательство того, что эта любовь была "свободной", означает не замечать самого главного — различия, проводившегося между этим типом сексуального поведения и всеми остальными, по поводу которых не возникало никакой заботы о том, как они должны протекать. Все эти предосторожности доказывают, что отношения удовольствия между мужчиной и мальчиком были деликатной сферой общественной жизни, были настолько болезненной точкой, что забота о поведении обоих партнеров была необходима.

3. Но здесь можно заметить одно существенное отличие от того очага и внимания и вопросов, которым являлась семейная жизнь. Говоря об отношениях между мужчиной и мальчиком, мы имеем дело с "открытой" игрой — по крайней мере, до определенного момента.

Открытой "пространственно". В "экономике", в искусстве домохозяина мы имеем дело с бинарной пространственной структурой, где места обоих супругов тщательно различены (внешнее — для мужа, внутреннее — для жены, мужская половина дома — с одной стороны, женская — с другой). В случае с мальчиком игра разворачивается в разнородном пространстве: когда ребенок достигает определенного возраста, общее пространство — это пространство улицы и общественных мест с несколькими стратегически важными точками (например, гимнасий); но в этом пространстве каждый может располагаться свободно²¹, таким образом, становится возможным преследовать мальчика, подстерегать его в местах, где он может пройти, настигать его там, где он появляется; это становится темой иронических жалоб влюбленных, вынужденных упражняться в гимнасии, ходить вместе с возлюбленным на охоту, задыхаться от совместных упражнений.

Но "открытость" игры еще и в том, что, кроме тех случаев, когда мальчик имеет рабское происхождение, влюбленный не имеет над ним никакой социальной власти; тот свободен в своем выборе, предпочтениях и решениях, свободен соглашаться или отказывать. Чтобы добиться от него того, в чем он всегда вправе отказать, нужно быть способным завоевать его; желающий достичь его предпочтения должен в его глазах превзойти соперников, и для этого использовать свой авторитет, свои достоинства или подарки; но право решения остается за самим мальчиком. Начиная эту игру, нельзя быть уверенным в победе. Однако именно в этом и заключается ее привлекательность. Лучше всего свидетельствует об этом приводимая Ксенофонтом жалоба тирана Гиерона²². Он объясняет, что положение тирана не делает более легкими ни супружеские отношения, ни отношения с мальчиком. Тиран не может породниться с семейством "более богатым и могущественным, чем его собственное": его жена неизбежно оказывается из "нижестоящей" семьи. В отношении мальчика — а Гиерон влюблен в Диадоха — обладание тиранической властью создает препятствия другого рода: Гиерону больше всего хотелось бы достичь его дружбы, его доброй воли, но "добиться этого силой" он хочет не более, чем "причинить вред самому себе". Отнять что-то у врага против его воли — лучшее из удовольствий, но благосклонность мальчика приятнее всего, если она добровольна. Как приятно, к примеру, "обмениваться взглядами с другом, который платит тебе взаимностью! Сколько радости в его вопросах! Сколько радости в его ответах! Даже ссоры и препирательства полны нежности и влечения. Но наслаждаться мальчиком против его воли похоже не на любовь, а на разбой."

Если мы говорим о супружеской жизни, проблематизация сексуальных удовольствий и их употребления следует из статусных отношений, дающих мужу власть управлять женой, другими членами семьи, домашним имуществом и хозяйством; основной вопрос в этом случае — как достичь умеренности в этой власти. Если же речь идет о мальчиках, этика удовольствия — в осуществлении утонченных стратегий, учитывающих возрастное различие, признающих свободу другого, его способность к отказу и необходимость его согласия.

4. В этой проблематизации отношения к подростку важен вопрос времени, но он ставится особенным образом. Это не вопрос об уместном моменте действия, как в диететике, не необходимость постоянно поддерживать определенную структуру взаимоотношений, как в экономике, а, скорее, вопрос быстротечности времени и непостоянства возраста.

Он выражается по-разному, и прежде всего — как проблема "границы": начиная с какого момента мальчик должен рассматриваться как слишком взрослый для того, чтобы быть достойным партнером в любовных отношениях? Начиная с какого возраста он сам больше не может принять эту роль, а его партнер не желает, чтобы он ее выполнял? Хорошо известна казуистика, связанная с "первыми признаками мужественности", которые должны обозначать некий порог, считающийся тем более незыблемым, чем чаще его пересекают, и позволяющий осуждать его нарушителей. Как известно, первая растительность на подбородке служила именно таким роковым признаком, и, как говорили по этому поводу, лезвие бритвы разрезало нить любви²³. При этом нужно заметить, что подвергались порицанию не только мальчики, соглашавшиеся выполнять роль, для которой они были уже слишком мужественны, но и мужчины, заводившие слишком взрослых любовников²⁴. Стоиков порицали за то, что они слишком долго — до 28 лет — сохраняли привязанность к своим любимым, но аргумент, который они приводили в свое оправдание, продолжающий в определенном смысле аргумент Павсания из "Пира" (он поддерживал идею о запрете отношений со слишком юными мальчиками для того, чтобы объектом привязанности были только добродетельные юноши²⁵), показывает, что эта граница была скорее не универсальным правилом, а темой для споров, допускавших самые разные мнения.

Это внимание к возрасту подростка и к возрастным границам, несомненно, было фактором, усиливавшим чувствительность по отношению к юношескому телу, к его особой красоте и к различным признакам его развития. С физикой подростка была связана определенная культурная ценность. При этом греки не забывали о том, что мужское тело может быть прекрасным и после того, как пройдет время первого очарования: классическая скульптура охотнее изображала именно взрослое тело, и Ксенофонт в "Пире" сообщает о том, что для роли фаллофоров в Афинах стремились избрать самых красивых старцев²⁶. Но в сексуальной морали именно юношеское тело со свойственным ему очарованием служило "достойным предметом" удовольствия. Было бы ошибкой считать, что его чертам придавалась такая ценность в силу их сходства с женской красотой. Они выступали в этом качестве сами по себе, или же в тесной связи с признаками формирующейся мужественности: составными частями этой красоты были сила, выносливость, энергичность (?), и не было никаких сомнений в том, что упражнения, гимнастика, состязания и охота должны усиливать эти качества, с тем чтобы это очарование не превратилось в изнеженность и женоподобие²⁷. Двусмысленная женственность, в которой позже (в более поздние периоды античности) видели одну из составляющих — если не тайную причину — красоты подростка, в классическую эпоху была чем-то таким, от чего мальчик должен был оберегать себя и от чего его оберегали. У греков существовала своего рода моральная эстетика юношеского тела, и в ней было значимым и само тело, и испытываемая к нему любовь. В юношеском теле не должно было быть физических признаков мужественности, но мужественность должна была проявляться в ранних формах, как указание на будущее поведение: следовало вести себя как мужчина, еще не будучи мужчиной.

Но с этой чувствительностью была связана еще и тревога по поводу быстроты перемен, неуклонного приближения к определенной черте, — ощущение того, насколько мимолетны эта красота и законность ее привлекательности, — обоюдный страх, вызываемый у любящего тем, что его любимый теряет красоту, а у любимого — тем, что любящий отворачивается от него. И именно здесь возникает вопрос о возможности морально необходимого и социально полезного преобразования исчезающей любовной связи в отношения дружбы, philia. Отношение дружбы отличается от любовных отношений, из которых оно возникает: оно продолжительно, у него нет никакого другого предела, кроме предела жизни, оно сглаживает асимметрию, заложенную в эротических отношениях между мужчиной и подростком.

Одна из постоянных тем в моральной рефлексии по поводу данного типа отношений заключалась в том, что они должны были преодолевать собственную хрупкость. Эта хрупкость — следствие непостоянства партнеров и того, что мальчик, вырастая, теряет свое очарование; но, кроме того, она выступает и как предписание, поскольку, когда мальчик вступает в определенный возраст, его уже нельзя любить и сам он также не должен позволять этого. Единственная возможность избежать этой хрупкости – если в самом расцвете любви зарождается philia, дружба. Philia означает здесь сходство характеров и образов жизни, общность мыслей и жизни, взаимное расположение²⁸. Ксенофонт описывает, как в любовных отношениях зарождается и вырабатывается крепкая дружба. Он изображает двух друзей, которые смотрят друг на друга, беседуют, доверяют друг другу тайны, вместе радуются успехам и огорчаются неудачам друг друга.²⁹

5. Вопрос об отношениях с мальчиком становится самой общей формой размышления о любви. Из этого не следует, что Эрос для греков присутствовал только в таком типе отношений и не мог связываться с любовью к женщине: Эрос соединял человеческие существа независимо от их пола. У Ксенофонта мы видим, что Никерат и его жена связаны между собой "узами Эроса и Антероса"³⁰. Эрос не был ни чем-то специфически "гомосексуальным", ни, тем более, исключительно присущим браку; супружеские узы не отличались от отношений с мальчиком ни по силе испытываемого влечения, ни по степени взаимности. Различие в другом. Для того, чтобы конституировать супружескую мораль, или, точнее, сексуальную этику женатого мужчины, не требовалось апелляции к какому-то особому типу Эроса (несмотря на то, что эротические узы между супругами вполне возможны). Однако, когда речь идет о том, каким образом отношения между мужчиной и мальчиком могли бы достичь прекрасной и совершенной формы, когда речь идет о том, как мужчина и мальчик должны употреблять удовольствия, обращение к Эросу становилось необходимым. Проблематизация такого типа отношений требовала особого пространства – "эротики". В отношениях между супругами статус института брака, управление домашним хозяйством [oikos] и забота о потомстве могли служить основанием для принципов поведения, определять его правила и предписывать необходимые формы воздержания. Напротив, мужчина и мальчик независимы друг от друга, их отношения представляют из себя не институциональное принуждение, а открытую игру, включающую в себя моменты предпочтения и выбора, свободу перемещения, неопределенный итог. Поэтому принцип, регулирующий их поведение, должен следовать из самого отношения, из самой природы влечения, притягивающего их друг ко другу, из объединяющей их связи. Итак, проблематизация осуществляется в форме размышления о самом этом отношении: как теоретический вопрос о природе любви и одновременно – вопрос о предписаниях, касающихся способов любви.

Кроме того, все это искусство любви имеет двух адресатов. Безусловно, нельзя сказать, что в экономике и связанных с ней размышлениях полностью игнорировалась женщина и ее поведение; но она появлялась в них лишь как элемент, дополняющий мужчину; она находилась под его непререкаемым авторитетом, ее привилегии должны были пользоваться уважением лишь в той мере, в какой она сама показывала себя достойной этого, и в какой глава семьи оставался господином самого себя. Мальчик, напротив, вполне способен и отказать (что вызывает страх, но вместе с тем и уважение) и дать согласие (желанное, но легко вызывающее подозрение), образует перед лицом влюбленного независимый центр.

В экономике и диететике добровольная умеренность человека имела в качестве глубинного основания его отношение к самому себе; в эротике игра сложнее; она включает в себя свойственное любящему господство над самим собой; она включает также способность любимого установить господство над собой; и, наконец, отношение между умеренностью одного и умеренностью другого, возникающее в их осознанном выборе. В то же время можно заметить определенную тенденцию: предпочтение точки зрения мальчика. Именно его поведение вызывало вопросы, именно ему предлагались советы, указания и предписания, поскольку важнее всего было построение эротики объекта любви — по меньшей мере, в той степени, в какой этот объект формировался как субъект морального поведения. Именно эта тема появляется в элоге Эпикрата, приписываемой Демосфену³¹.