═══════

Труды Феогнида.

...

КНИГА ВОСЬМАЯ

1 (123)

Дети сыплются вниз с поросячьим визгом.
Продавец эскимо - Эскулап в халате.
Лысый веерщик близ мячешлёпов, с риском
для зализов, вдруг - бац: "А валетца нате!"
Неопрятный хлопчик очками лифчик
прожигает шлюшке в загарном креме
(Кирн, откуда?). Абхазец (Исав-счастливчик!)
ходит, словно павлин или шах в гареме.

═════ 2 (124)

В завитке кабинки меняем плавки.
Посерел весь ворс на тебе, мой зяблик!
Что за странный пол - из плешивой травки,
гнутых пробок, стёкол, огрызков яблок?
Не вертись! Гляди, тут повсюду гвозди.
Даже ласки здесь не должны быть резки.
Пакля ваты в щёлочках. Рыбьи кости.
Паучок завис на незримой леске.

3 (125)

Хороши пацанчики лет семна-
дцати-восемнадцати без туники:
их тела натянуты, как струна,
а в пахах крылатые плещут Ники.
О, у них резиновый водомёт
превратится в твёрдую трубку сразу,
если кто-то в пальцы его возьмёт
или кто-то кайфом предстанет глазу.

4 (126)

Дюны. Дюны люблю! Малолетний ельник,
кабинеты, кулисы большого пляжа.
В каждой соте к бездельнице льнёт бездельник,
ошалев от тесного трикотажа.
Восьмиклассники, скинув восьмёрки плавок
на песок, предаются и вовсе блуду...
Славный Лавочник весь завалил прилавок.
Выбирай - не хочу. Только, Кирн, не буду.

5 (127)

Отпечаток беглой ступни в песчаной
почве... Вряд ли что краше я видел в мире.
Как боюсь наступить я - обутый, пьяный
арьергардщик-Саул - на строку Псалтири!
Разворачивай свиток к заливу. Птичьи
сбоку скачут пометки. Всё, значит, верно...
Бородато, барочно ревёт величье
головы отрубленной... Олоферна?

6 (128)

Эмбриончик прилипчивый, Кирн, - услада
всех ваятелей: десять веков занозу
ну никак не вытащит вся Эллада...
Хорошо, хоть ты в прописную позу,
наколовшись в песке на лесной заколке,
не садишься. Стоишь одноного. Руку,
как Барышников, тянешь к еловой холке.
И улыбка уже замещает муку.

7 (129)

Радужную зелень охраняя
в полдень от зенитного огня,
Кения, Танзания двойная
всей пластмассой смотрит на меня.
Вроде шоколадной полумаски
эти африканские очки -
плавки зренья, тесные подвязки,
прячущие жаркие зрачки.

8 (130)

Занимательно мальчика загорающего
испугать, пупок щекотнув соломкой.
Как люблю глаза твои расширяющиеся,
трикотажные плавки из ткани тонкой -
жалкий листик фиги, укрывшись коим
с головой, безвольно раскрывши ротик
розовато-млечный (а нет - раскроем),
впавший в детство спит твой хмельной Эротик!

9 (131)

Южнокорейские часики на запястье.
Золоторунный пушок, кое-где курчавый -
в тесные кольца сбежавшийся - там, где счастье
спит. Абрикосина левая выше правой.
Соевых родинок россыпь. И две тянучки -
глупые, мнимые (впрочем, как всё, что мило)...
Что за хозяйственный перечень!.. Море, тучки,
голубизна... Гваделупа, Сиам, Манила.

10 (132)

Абрикосы, персики, Кирн, и дыни,
отлежавшие бок до янтарной гнили...
Как ни дорог дивный ледок гордыни -
крокодильчик риска в блаженном Ниле,
но милей сырой очажок распада -
огонёк, исподний лисёнок боли,
ибо только смертельно больному радо
обречённое смерти в земной юдоли.

11 (133)

От вина слипаются, Кирн, ресницы;
улыбаясь, губы впадают в детство;
на запястье ворс золотой лоснится,
и смешит японских часов соседство -
убери-ка руку! - с курчавым раем,
из песка растущим на гладком теле
аравийском, - ах, с караван-сараем,
с завитками греческой капители.

12 (134)

Солоновато-зелёных глаз ты
южное море смежаешь влажно
в дюнах. Сырые плавки и ласты -
в лапах еловых. И плоть протяжно
отвердевает, мешая нашим
ласкам. Мою-то мы спрячем в (точек
жаркий пробел). А твоей мы вспашем
время крадущий у нас песочек.

13 (135)

Если кто раздвинет кусты стыдливые,
то увидит зыбкого осьминога,
а не нас... Ах, въедливые, ебли вы ли -
ну, хоть раз? Любили ли, хоть немного?..
А что ясный полдень у вас, что в юбке
или в брюках париться вам прилично,
и моим губам, и моей голубке -
голубку любимому - безразлично.

14 (136)

Ах, шепни: ты видишь, как стрекозы
на бесхозных трусиках твоих
спариваются? Какие позы!
Или тщетно всё искусство их,
вся их камасутра?.. Ни черта не
видишь! Как в упор не видят те,
что в груди творится и в гортани
страшного титана, в животе.

15 (137)

Как Венеру, если бы нас, с Аресом,
завернул Гефест хромой в паутину -
и пришли бы боги зреть с интересом
на нагой любви живую картину
(ну, "Playboy" в музее мадам Тюссо!), то
и тогда б ты был всех на свете краше,
и тогда б - в ревнивой сети стосотой -
не горчил бы мёд благодати нашей!

16 (138)

От подвздошной ямочки до ключичной
и обратно к югу - в лесок пахучий,
к дорогой бамбучине неприличной -
осторожно движется рот мой сучий, -
по волшебно тающему сеченью
твоего дыханья; от замиранья
на обрыве - к обмороку расточенья,
к ожерелью бурного содроганья.

17 (139)

Все живые дырочки раскрыл,
кроме тех, серо-зелёных, двух.
Или страсть и есть озёрный ил -
влажный голос и горячий слух?
Жаркий шорох в ракушке ушной,
потной просьбы судорожный пар...
А глаза - глаза всему виной:
вот твоя старуха, Потифар!

18 (140)

Твой носок в кроссовке серебристой -
словно гонщик с красной полосой...
Вот бы возмутились ригористы
розоватой пяточкой босой!
А уж люто двигая на север
зрение, совсем с ума сошли б:
гибкий стебель, медоносный клевер
и шмели, и почки липких лип.

19 (141)

В одиночку, мальчик, слепить едва ли
можно счастье зримое (веселее
не придумать!)... Видимо, напевали.
Знаю, знаю, подмигивали, лелея
свою шалость - трубочки, штучки эти.
Горячились горние постояльцы.
Шепотком обменивались, как дети.
И шпаргалкой сунули в мои пальцы.

20 (142)

Пятый час. Андрогинчик не прочь похавать?
Погляди, вон поросль плетеных стульев
и столов, почти что пустая заводь.
Не сезон. Пора онемелых ульев.
А ведь как роились!.. Что будешь? Это?
И блины? И сливки? И два эклера?!
И буше?! И пунш? Хороша диета!
Я же, Кирн, распухну. Ну, где же мера?

21 (143)

Целый день в барабане стиральном тебя вертели.
Полоскали. Швыряли. Сушили. Разув. Раздев.
Засыпая, и то продолжаешь нырять. С постели
одеяло сползает. Колышатся перси дев
голубого залива. И рот округлён латынью
полусонной любви. Разгибает тебя волна -
и сгибает опять молодою зелёной синью.
И психея до снега в химчистку, как плащ, сдана.

...